Один из ярких представителей чехословацкой "новой волны". Окончил художественно-промышленную школу по специальности "художественная фотография" в Братиславе, режиссерское и операторское отделения Киноакадемии (ФАМУ) в Праге. Во время учебы был ассистентом на фильмах "Потолок" (реж. В. Хитилова) и "Зал потерянных шагов" (реж. Я. Иреш). Уже студенческие работы Я., отмеченные влиянием экспрессионизма, повышенным интересом к коллажам, эмоциональному воздействию цвета, динамике ручной камеры и наивным символизмом ("У каждогодня свое имя" 1960; "Молчание", пр. Брюссельской киношколы "Ин-сэк" на международной встрече киношкол в Брюсселе, 1963, и др.), приносят ему мировую известность и репутацию неистового экспериментатора со склонностью к анархизму. После экспериментальной короткометражной ленты "Дождь" (1965), соединившей в себе принципы американского андеграунда с элементами сюрреалистской эстетики, и созданной в духе абсурдистской драмы Беккета дипломной работы "В ожидании Годо" (1966, Главный пр. в Оберхаузене, 1968; пр. Симона Дюбрейля в Мангейме и др.) о последнем дне новобранцев накануне ухода в армию Я. становится самым многообещающим кинематографическим талантом.
Дебют в большом кино "Возраст Христа" (1967, пр. ФИПРЕССИ на МКФ в Мангейме), снятый на бра-тиславской киностудии "Колиба", где Я. начинает работать после окончания ФАМУ, оправдал самые смелые надежды, возлагавшиеся на молодое дарование, и был встречен как новый шаг в развитии чехословацкой "новой волны". "В своем фильме я хотел показать людей в тот критический момент в жизни человека, когда, взрослея, он впервые оценивает пройденный путь, когда осознает, что жизнь не вечна, что иллюзии проходят и наступает время первых раздумий", — заявил режиссер после премьеры своего фильма.
Не вдаваясь в глубины психологии и не впадая в идейный априоризм, автор ищет правду о себе и своем поколении где-то между этими двумя полюсами, стремясь говорить несерьезно о серьезных вещах, скрывая под эксцентричным шутовством грусть по поводу утерянных идеалов молодости.
История, рассказанная в фильме, если не банальна, то вполне обыденна. Это рассказ о любовном треугольнике — двух братьях, художнике и летчике, — и девушке, за которым угадываются беспокойные поиски смысла жизни, настоящих человеческих отношений. Всю жизнь преодолевающий страх авиакатастрофы, летчик нелепо погибает в обычной автомобильной аварии на сельской дороге, не вписавшись в поворот. Только после его смерти художник узнает, что у его женатого брата был роман с его девушкой. Похороны человека, которого он считал образцом искренности и честности, становятся для героя прощанием с иллюзиями и идеалами молодости. Смерть своего кумира он воспринимает как символ необходимости жертвы ради познания. Ничего не сказав девушке о смерти брата, художник уезжает к себе на родину, полный решимости начать работать по-настоящему.
Проблема мучительных поисков собственного "я" и своих корней находит свое выражение в сложной художественной конструкции, где все, начиная от внутрикадровой композиции и разностилья (поэтический настрой соседствовал с веризмом, интеллектуальные пассажи в стиле a la Godard сменял интерес к фольклору, хаотичности жизни отвечала нетрадиционно сконструированная фабула) и кончая раскованной, демонстративно недисциплинированной камерой, пронизано сознательным отрицанием эстетического совершенства, отражающим внутреннее ощущение жизни героем.
На временами раздающиеся упреки в излишнем увлечении формальной стороной (что, прежде всего, относилось к необычному углу съемок), Я. заявляет (и никогда уже от этого не откажется): "Моя изобразительная концепция базируется не на линеарной композиции, а на движении камеры. Уже потом встает вопрос об изобразительной стороне кадра и ее особенностях. Я создаю определенную атмосферу и в ней работаю. Я отказываюсь от статичных композиций... Существенна динамика... Непрерывное движение объектов и камеры. Камеру нужно научить думать".
Фильм "Возраст Христа" изменил пейзаж словацкого кино и поставил его по степени зрелости на один уровень с чешским, пристально вглядывающимся в современное общество со сложными противоречивыми конфликтами, богатой интеллектуальной жизнью, своеобразной философией и естественным выходом в мировую культуру. Я. становится первым режиссером второго поколения чехословацкой "новой волны" и открывает третье поколение — после поколений Би-елика и Угера — словацких кинематографистов.
Использовавший ультрасовременный язык западного киноавангарда, дебют режиссера продемонстрировал и естественную "двудомность" его культуры. Знаком "возвращения домой", к сохранившему свою непосредственность и свежесть фольклору стала сцена похорон, снятая самим Я. в восточно-словацкой деревне, где еще сохранились старинные обряды. Возвращение к корням народной культуры Восточной Словакии, питающим творчество молодого режиссера, означало резкий идейный и художественный поворот. Как художника и философа Я. больше всего притягивала жизнь, насыщенная страстями, не связанная условностями урбанистической цивилизации, такая, какой воспевали ее народные баллады и легенды. Его чувства готовы были принять все — смерть, сладость любви и горечь судьбы, ужас и счастье, трагику и юмор в их упоительной смеси. Но как человек он не мог пройти мимо ужасающих свидетельств человеческого безумия, оставившего кровавый след на протяжении тысячелетий.
Отражением этих ощущений становится возрождающий на экране средневековые мистерии антивоенный фильм-триптих "Дезертиры и странники" (1968), включающий три новеллы о путях, ведущих к смерти. Опираясь на свою необузданную фантазию, которая вдохновлялась то картинами Шагала, то ярмарочными зрелищами, то орнаментами национального костюма, то наивной живописью на стекле, Я. обращается к кровавой истории человечества, представленной в фильме апокалиптической реальностью революций ("Дезертиры"), войн ("Доминика") и грядущей атомной катастрофы ("Странники"). Временами сам становясь за камеру (новеллу "Дезертиры" Я. полностью снимал и как оператор), он создает жестокое, ужасающее своим пророчеством и цветовым видением бредовое зрелище, полное страстей, животной агрессии и трагического осознания тщетности благих намерений.
В фильме с его горькой интонацией, исступленной деструктивнос-тью, тревожащими растеками кроваво-красного цвета, характерной для сюрреализма мистической визуализацией метафор по прямому ходу, Я. с неистовостью одержимого ищет причины гибели мира и находит их в самом человеке, в никогда полностью не преодоленном варварстве, в темных атавизмах, превращающих убийство в наслаждение. В конце фильма умирает даже смерть, утратившая смысл своего существования. Сюрреалистический юмор финального кадра — ветряная мельница посреди безлюдного пейзажа, как бы вопрошающая о смысле человеческой жизни, — подводит последнюю черту апокалиптической картины гибели мира.
Восторженно принятый на Западе, фильм был неоднозначно встречен на родине. Особую неприязнь вызвала "Доминика", повествующая об одном из эпизодов второй мировой войны. В небольшой хутор, затерянный в горах, забредает несколько партизан во главе с командиром, советским офицером. Одному из них приглянулась дочь хозяина хутора молоденькая Доминика (М. Вашариова). Предчувствуя недоброе, хозяин выносит непрошеным гостям все запасы спиртного. Перепившись, они засыпают тяжелым сном. Ночью на хуторе появляется отряд немецких солдат, уходящий от линии надвигающегося фронта. Происходит сражение, в котором погибают все: и партизаны, и немецкие солдаты, и нейтральные обитатели хутора.
Не собираясь развенчивать национальные мифы о героизме, в чем его упрекали коммунисты, режиссер рассказывал, какой запомнилась его поколению война. А запомнилась она в своей чудовищной обыденности, естественности насилия, предательства, коллаборационизма. К своим детским воспоминаниям о войне он вернулся еще раз в трагикомедии времен нормализации "Сижу на ветке, и мне хорошо", меланхоличном размышлении о невозможности обрести простое человеческое счастье в этом мире и о титанических усилиях человека, постоянно пытающегося опровергнуть это утверждение.
Замысел последнего фильма своеобразной апокалиптической трилогии "Птички, сироты и безумцы" (совм. с Францией. "Золотая Сирена" режиссеру за "Возраст Христа", "Дезертиры и странники", "Птички, сироты и безумцы" на МКФ в Сорренто, 1969) тесно связан с горьким разочарованием и крушением иллюзий, вызванными советской оккупацией в августе 1968 г. Корректируя выводы своего дебюта, Я. возвращается к теме своей молодости и создает еще один фильм-исповедь. Только теперь его герой, окончательно утратив идеалы, лишенный не только объективных условий для существования как личности, но и иллюзий, ищет жизненные ощущения не в слиянии с реальностью, а в уходе от активного участия в ней. В отличие от "Возраста Христа" "Птички..." (как и остальные фильмы режиссера конца 60-х гг.) лишены сюжета в обычном понимании. Все они переводятся в план изображения пространства, где ощущается не течение времени, а неподвижность вечности, которую не может скрыть круговорот, повторяемость одних и тех же событий. К этой вневременной и внепредельной безграничности стараются приспособиться герои фильма, пытаясь отгородиться от земных страданий собственным бесстрастием. Какджойсов-ский Улисс, потеряв все, что было ему дорого, не может укорениться ни в своем городе, ни в своей семье, так и трое героев этого фильма, трое сирот, однажды уже обездоленных войной, где погибли их родители, ищут убежище подальше от людей и пытаются найти забвение в странных играх в безумие. С главным героем ленты Йориком зритель впервые встречается в приюте для дефективных детей. Йорик завидует их всегда блаженному состоянию и тому, что им чужды понятия времени и смерти. Следуя их примеру, он отвергает ненужный и жестокий мир реального, предпочитая быть веселым и беспечным безумцем, который живет текущим моментом. Своей игрой в безумие и шутовство (не случайно он носит имя шекспировского шута Йорика) он заражает и друзей. Воздействие на уровне эмоциональных шоков, десакрализация вечных ценностей, деструкция, провокация, коллаж — не только "аттракционы" (в эйзен-штейновском понимании) режиссера, но и безумные игры персонажей его фильма, затеваемые в тщетной надежде найти человеческое счастье в жестоком и холодном мире разрушенных человеческих ценностей. Но ничего хорошего из этого не выходит. История сложных отношений друзей и любовников и их безумств завершается трагически. Андрей убивает Марту (почти цитата из "Преступления и наказания" Достоевского), ждущую от него ребенка, обливает себя бензином и поджигает, не в силах вынести бессмысленность дальнейшего существования. А Йорик бросается в пенящиеся волны. В финале мы видим его плавающим в море, которое символизирует свободу, счастье и чистоту. Йорик-безумец должен умереть, чтобы вернуться в царство свободы и человеческого счастья.
Знаменательно, что акт самосожжения Андрея ("Птички, сироты и безумцы") как признание безвыходности ситуации был придуман и снят за несколько дней до акта самосожжения студента Яна Палаха, протестовавшего против советской оккупации и конформизма отцов. Это магическое взаимопереплетение, взаимопрорастание искусства и реальности сделали картину документом времени, сохранившим атмосферу отчаяния и опустошенности в Чехословакии конца 60-х.
Завершающая трилогию картина "До встречи в аду, друзья" была начата в 1969 г., а завершена спустя 20 лет. Это самая неровная из всех лент Я. Но снята она с не меньшей эмоциональной силой, чем две предыдущие. В фильме встречаются все грешники, творившие зло на земле и продолжающие творить его и на "том свете". Характерная для фильмов этого периода стертость грани между разумом и безумием, демонстративная бессмысленность фабулы (все как в дурном сне, бреду, галлюцинации из-за неопределенности локализации — не то явь, не то сон, не то здесь, не то уже за порогом смерти) в ленте "До встречи в аду, друзья" дополняется отказом от какой-либо сюжетности в пользу образности и метафорики, анатомирования тайных глубин подсознания. Фильм напоминает автоматическую запись спонтанно возникающих в сознании ярких фантастических образов, причудливой смеси фрагментов внезапно распавшейся реальности середины XX века. Отчаяние, исступленность, страх, садомазохизм, ужас, абсурд, разгул животных инстинктов заполняют экран, адекватно, по мнению автора, отражая "безумное время", в котором пришлось жить его поколению.
В период т.н. "нормализации" 70-х гг. режиссера отлучают от большого кино, а фильмы арестовывают и "кладут на полку" (вплоть до "бархатной революции" 1989 г.). Для создаваемых в этот период короткометражных и документальных работ режиссера ("Стройка века", I пр. на МФ короткометражных фильмов в Будапеште, 1973; "Барабанщик Красного Креста", Золотая медаль на таком же фестивале в Варне, 1977; и др.) характерны повышенная экспрессивность, ассоциативность повествования, использование отдельных элементов сюрреализма. Спустя почти 10 лет Я. возвращается в игровой кинематограф картиной "Построй дом, посади дерево", в которой, как отблеск апокалиптических видений фильмов конца 60-х, проходит образ разрушенного очага.
В 80-е гг. Якубиско, и "чокнутый" гений не от мира сего, и опаснейший диссидент, "поющий прежние гимны", и визитная карточка словацкой культуры на международных смотрах, пожалуй, больше других ощутил внутреннюю несвободу. Об этом свидетельствуют как не принесшие ему славы, правда, относительно хорошо оплаченные попытки уйти от большого кино в коммерческий кинематограф (тв-сериал "Измена по-словацки", существующий и как двухсерийный кинофильм), сказки и фильмы ужасов ("Бабушка Вьюга" с Джульеттой Мазиной в гл. роли, "Конопатый Макс и привидения" по роману А.Р. Петерсона "Тетя Франкенштейна, которая оживила искусственного великана по имени Альберт", комедия с тяжеловесным юмором, банальными ситуациями и давно пережившими свой золотой век гэгами) в основном на прусский манер ' и на деньги мюнхенской фирмы "Ом-ниа-фильм", созданной преимущественно словаками-эмигрантами конца 60-х, так и возврат к некоторым темам и отчасти сюрреалистс-кой поэтике собственных арестованных фильмов 60-х гг. в таких картинах, как, скажем, "Сижу на ветке, и мне хорошо", которую, несмотря на ее высокий художественный уровень, трудно назвать шедевром.
Лучшим фильмом 80-х гг. стала экранизация одноименного романа-бестселлера Петра Яроша "Тысячелетняя пчела" (1983). Своеобразная историческая фреска охватывает период с 1887 по 1917 г. Как и книга, фильм стал поиском истоков и корней словацкого народа. И, как в книге, в нем перемешаны трагика и юмор, властвует стихия поэзии, помогающая глубже почувствовать непростую судьбу маленькой нации, живущей в центре Европы. Стиль Я. с его барочно взвихренной фантазией, экспрессией, динамизмом ручной камеры как нельзя больше соответствовал внутреннему видению и интонации автора романа, повествующего о том, как каждодневная, чрезвычайно богатая мелкими событиями карусель жизни, заполненная тяжким трудом, взаимной любовью и уважением, то и дело нарушается внешними событиями. Стихийные бедствия сопровождаются обнищанием, время социальных бурь сменяется первой мировой войной, но все это не может уничтожить подсознательную решимость простых деревенских людей прожить свою жизнь с чувством ее полноты...
В "Тысячелетней пчеле" вновь оживают неподражаемая визуальная магия, пульсирующая трагическая сила и один из главных мотивов творчества художника - мотив неестественной абсурдной смерти. Как и прежде, изображение фильма Я. перенасыщено цветом и светом, подобно наркотическим галлюцинациям, кошмарным сновидениям, стихам, рожденным автоматически под влиянием аффекта и в момент аффекта. В то же время в нем сохранена свежесть и резкость детских впечатлений. Стилистику ленты определяет постоянное переплетение натуралистических и поэтических элементов, рождающее специфический вид кинематографической поэтики, близкий к абсурду. Художественные особенности фильма стали основанием для причисления Я. к адептам магического реализма. В его фильмах, как правило, ищут влияние то Маркеса, то Борхеса, с чем никак не соглашается художник, указывая на куда более близкие корни — восточнословацкий фольклор, хотя и измененный авторской фантазией и, возможно, опоэтизированный, но ничего не теряющий из своих особенностей. "Здесь мои корни, здесь моя почва, отсюда все мои "маркесовские" сцены", — утверждает Я.
Воскресившая талант Я. наиболее яркого и самобытного периода творчества, как, впрочем, и память о словацком философском метафорическом кинематографе, о существовании которого успели позабыть по причине его пребывания в полном составе в сейфах министерства внутренних дел Словакии, "Тысячелетняя пчела" (1983) была награждена "За изобразительное мастерство" на Венецианском кинофестивале нестатуарным, но весьма престижным призом "Феникс", присуждаемым жюри культурного центра города Венеции.
Однако прежде, чем стать призером международного кинофестиваля, картина стала контрабандным товаром. В 1983 г., минуя все официальные пути и согласование с Прагой, шеф словацкой кинематографии вывез фильм в Венецию в качестве личного багажа. Иным способом картина просто никогда бы не попала на фестиваль.
Последние фильмы Я. ("Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным", 1992; "Неясное известие о конце света", 1997), снятые в Праге, где режиссер поселился после разделения Чехословакии, отмечены характерным для его творчества использованием фольклора, преображенного поэтическим воображением. И пожалуй, ему единственному из всех некогда знаменитых чехословацких режиссеров удалось сохранить печать своеобразия видения и свой киностиль при воплощении новой реальности.

Фильмография:
"У каждого дня свое имя" (Kazdy den ma svoje meno, к/м), 1960; "Молчание" (Mlcanie, к/м), 1963; "Дождь" (Dest', с/м), 1965; "В ожидании Годо" (Cakaju na Godota, к/м), 1966; "Возраст Христа" (Kristoveroky), 1967; "Дезертиры и странники" (Zbehovia a putnici), 1968; "Птички, сироты и безумцы" (Vtackovia, siroty a blazni), 1969; "До встречи в аду, друзья" (Dovidenia v pekle, priatelia), 1970; "Стройка века" (Stavba storocia, к/м), 1972; "Андрей Непела" (Ondrej Nepela, к/м, док.), "Строительство транзитного газопровода" (Vystavba tranzitneho ply-novodu, к/м, док.), оба — 1974; "Омниа" (Omnia, к/м), "Словакия — край у тат-ранских гор" (Slovensko — krajina pod Tatrami, к/м), оба— 1975; "Три мешка цемента и живой петух" (Tri vrecia cementu a zivy kohout, к/м), 1976; "Барабанщик Красного Креста" (Bubenik cerveneho kriza, с/м), 1977; "Праздник урожая" (Dozinky, к/м), 1978; "Построй дом, посади дерево" (Postav dom, zasad' strom), 1979; "Измена по-словацки" (Nevera po slovensky l.-ll.), 1981; "Тысячелетняя пчела" (Tisicrocna vcela), 1983; "Бабушка Вьюга" (Perinbaba), 1985; "Тетя" (Teta,TB, в сотр. с ФРГ), 1986; "Конопатый Макс и привидения" (Pehavy Max a strasidla), 1987; "Сижу на ветке и мне хорошо" (Sedim na konari a je mi dobre), 1989; "До свиданья в аду, друзья" (Dovidenia v pekle, priatelia), 1990; "Тринадцатая роза" (Tri-nasta ruza), 1991; "Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным" (Lepsie byt' bohaty a zdravy ako chudobny a chory), 1992; "Неясное известие о конце света" (Nejasna sprava о konci sveta), 1997.